ПРОДОЛЖЕНИЕ АКТУАЛЬНОСТИ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ Л.В. КАНТОРОВИЧА

В НАШЕ ВРЕМЯ

Профессор С.М. Меньшиков

Доклад на Международной конференции в память Л.В. Канторовича,

Санкт-Петербург, январь 2004 года

_________________________________________________________

            ` 

Сначала оговоримся, что было бы неправильно утверждать, что его теория не была воспринята вообще. Я несколько лет работал в Институте экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения Академии наук и доподлинно знаю, что там, начиная с 1960-х годов, разрабатывались, причем не только в теоретических, но и в практических целях оптимизационные модели отраслевого и регионального уровня. Оптимизационные задачи макроэкономического уровня решались тогда же и позже в НИЭИ Госплана СССР и ВЦ при Госплане, причем эти расчеты использовались в порядке предплановой подготовки. В ЦЭМИ АН, как известно, была разработана целая концепция оптимального функционирования социалистической экономики (т.н. СОФЭ), теоретической основой которой была теория Канторовича.

Вместе с тем, когда дело доходило до конкретной разработки народнохозяйственного плана, принципы оптимального планирования отбрасывались в сторону, а основанные на них предплановые разработки клались под сукно. Так было и в послесталинский период, когда – с конца 1950-х годов – математическая экономика постепенно получала права гражданства.

Надо сказать, что, конечно, Леонид Витальевич намного опередил свое время. До появления в СССР достаточно мощных и совершенных ЭВМ применение его методов на народнохозяйственном уровне было практически невозможно. Но отвергали предложения, с которыми он стал обращаться в Госплан уже в 1942 году (во время войны!), совсем по другим причинам. Надо отдать должное его настойчивости: доклад скромного профессора высшего военно-морского училища в Ярославле был все же обсужден в 1943 году на совещании в кабинете председателя Госплана Н.А. Вознесенского. И главными возражениями было два: (1) метод Канторовича противоречит марксовой теории трудовой стоимости, вместо этого заимствуя положения буржуазных теорий; и (2) его предложения расходятся с существующими планово-статистическими показателями и практикой планирования. После этих первых возражений Канторовичу пришлось почти полвека – почти до своей кончины – отвечать на такие или похожие аргументы.

Помню, как в середине 1960-х годов, будучи членом одной из экономических комиссий по Ленинским премиям, я присутствовал на заседании, где все выступавшие подряд – представители традиционной экономической науки – громили предложение о присуждении премии В.С. Немчинову, В. В. Новожилову и Л.В. Канторовичу. Не обладая тогда достаточными знаниями в математической экономике, я не выступал, но для себя решил голосовать «за» присуждение в знак протеста против подобного огульного шельмования. Голосование было тайным, но я отдал свой бюллетень секретарю комиссии, т.к. должен был рано уйти. Секретарь при мне посмотрел в мой бюллетень и аж присвистнул. После этого меня на заседания комиссии больше не приглашали – видимо, просто исключили из ее состава, даже не поставив в известность. Ленинскую премию все же присудили после вмешательства М.В.Келдыша, правда с изменением формулировки обоснования.

Конечно, при Сталине обвинение в повторении задов буржуазной теории было вполне достаточно, чтобы ученого объявить врагом и посадить. Поэтому нетрудно понять, что многие в то время старались отмежеваться от Канторовича – кто по убеждениям, а кто для перестраховки. Но во времена Хрущева и Брежнева ситуация изменилась, а официальные возражения оставались прежними.

Но вернемся к обсуждению доклада Канторовича в Госплане в 1943 году. В то время его председатель – Н.А. Вознесенский – был всесильный человек, не только председатель союзного Госплана, но также член Политбюро и заместитель председателя совета министров. Одно время Сталин рассматривал его в качестве одного из своих преемников. До его ареста и расстрела оставалось еще целых 5 лет, и он, конечно, мало чего боялся. Кстати говоря, это был наиболее высокий уровень, на котором при советской власти Канторовича слушали тогда и в последующие десятилетия. Вознесенский мог себе позволить поручить своим заместителям послушать Канторовича, хотя еще за год до того его высокопоставленные сотрудники уже дали отрицательные отзывы на предложения Леонида Витальевича. Почему?

Очевидно, потому, что, не будучи ограничен узкими шорами догматического марксизма, он хотел убедиться в том, нет ли в предложениях Канторовича чего-либо такого, что позволило бы ему выслужиться перед Сталиным, выдав идеи Канторовича за свои и Госплана разработки. Думается, его привлекло то место, где Канторович в своем личном письме к Вознесенскому ссылался на предвоенное заявление Сталина о необходимости использования в советской экономике закона стоимости. Для грамотного экономиста, а Вознесенский был таковым, это ясно указывало на желание вождя, чтобы в планировании большую роль играли цены. А Канторович как паз и предлагал некую новую формулу назначения цен, которые обещали дать больший народнохозяйственный эффект и позволяли лучше балансировать спрос и предложение.

Но после совещания Вознесенский, по-видимому, понял, что, выступать с предложениями Канторовича перед Сталиным было бы чересчур рискованно. Опираться на цены означало ослабление других, чисто командных методов, ослабление централизации, что Сталину не могло понравиться, тем более в военное время. Поэтому было решено отложить предложения Канторовича в долгий ящик до более удобного случая, который, однако, не представился.

Но более серьезный вывод из этой истории заключается в том, что с позиций тогдашней практики планирования и его институционального оформления модель Канторовича действительно была неприемлема. Дело в том, что и тогда, и позже между теоретическими основами советской экономики и их практическим применением существовала дистанция огромного размера. В теории собственность на средства производства была общенародной, управление ею осуществлялось на основе «закона планомерности», а преобладающей целевой функцией был «основной закон социализма», т.е. максимальное удовлетворение потребностей народных масс. В действительности же, и это прекрасно знали все руководителя советской экономики и их кадры, что сфера личного потребления в плане всегда занимала второстепенное место и что его объемы определялись по остаточному принципу. Главными же целевыми функциями было максимальное обеспечение устанавливаемых сверху заданий по обороне и развитию тяжелой промышленности. При ограниченных ресурсах это предполагало ограничение личного потребления на выбор одним из двух методов – либо повышением цен, к чему неизбежно вел любой курс на балансирование спроса и предложения, либо поддержание относительно стабильных цен и всяческое сдерживание их общего повышения, что неизбежно ввергало экономику в хронические дефициты по всей линии. Принятое тогда и сохранившееся позже политическое решение, как правило, держать цены стабильными означало отказ от всеобщего равновесия и невозможность в принципе осуществлять модель Канторовича.

Достаточно посмотреть на конкретные предложения Леонида Витальевича в его многочисленных докладах и записках, чтобы убедиться в том, что он практически всюду предлагал бороться с искусственно заниженными ценами, видя в них главную причину чрезмерного выпуска низкокачественной продукции при хроническом дефиците нужных качественных товаров, непроизводительного использования оборудования, неэкономного использования сырья и топлива. Эта точка зрения была неприемлема, прежде всего, потому что противоречила установке на общую стабильность цен.

Вспоминаю, как при обсуждении схем перехода к оптимальному планированию по докладам Н.П. Федоренко с участием представителей Госплана одним из главных возражений уже в более поздний период была «неприемлемость» установления цен по «замыкающим», т.е. полным затратам наихудших предприятий отрасли. Ясно, что замыкающие цены всегда выше средних. Мало того, что средние цены в представления противников Канторовича и Федоренко были истинными выразителями трудовой стоимости, отказ от них вел не только к отказу от марксизма, но и от стабильных цен. А это уже противоречило установкам «партии и правительства» и «заботе партии о благосостоянии народа».

О том, какими методами во времена Сталина достигался формальный баланс между денежным спросом населения и предложением потребительских товаров мне рассказывал бывший сталинский министр финансов А.Г. Зверев и министр внешней торговли М.А. Меньшиков. Например, чтобы соблюсти этот баланс. Политбюро принимало решение о закупке танкера спирта для дополнительного розлива и продажи водки. Иногда, кстати, по предложению Сталина, закупался не спирт, а, например, несколько «пароходиков» апельсин. Понятно, что при таких подходах к планированию предложения Канторовича звучали так же неуместно, как речи трезвого человека в кабаке, переполненном пьяными.

Это не помешало Леониду Витальевичу получить в то время Сталинскую премию за его достижения в области математики, а таккже другую, эквивалентную Сталинской, премию за удивительно точные для того времени расчеты критической массы для атомной бомбы, в организации которых участвовал Канторович. Что четко говорит о государственных приоритетах того времени.

Но и в послесталинский период, когда планирование все же перестало быть столь примитивным, а объемы хозяйственной деятельности намного возросли, идеи Канторовича точно так же не принимались и даже ни разу серьезно не рассматривались в правительстве (не говоря уже о Политбюро). Неприятие «замыкающих цен» было лишь одной из причин. Ведь, строго говоря, любому достаточно грамотному плановику должна была быть ясна познавательная, так сказать индикативная ценность решения двойной задачи на макроэкономическом уровне. Отвлекаясь даже от требования оптимального плана по продукции, который мог расходиться с установками Политбюро (например, на «химизацию» экономики), расчеты по методике Канторовича могли дать ориентировочные равновесные цены для сбалансированного плана. Эти цены можно было бы использовать хотя бы для частичной корректировки наиболее вопиющих расхождений с равновесными ценами. Между тем, даже такого ограниченного применения модель Канторовича не нашла.

Думается, что главной причиной опять-таки было расхождение между фикцией центрального сбалансированного планирования и фактическим механизмом функционирования советской экономики. Но теперь – при Хрущеве и Брежневе – это расхождение было другого характера, чем в сталинские времена. Довольно четко стала проявляться тенденция к децентрализации в рамках общей структуры центрального планирования. Она выразилась сначала в ликвидации отраслевых министерств и в образовании совнархозов, а затем в т.н. косыгинской реформе, которая при восстановлении министерств  несколько расширила самостоятельность предприятий.

Но за этими внешними изменениями произошло и существенное изменение по существу. Планирование превратилось в процесс соперничества и торговли между субъектами экономики как по вертикали, так и по горизонтали, за которой стояла борьба за дележ ограниченных ресурсов, цены которых были заведомо занижены. Эта борьба шла нерыночными методами, с применением бюрократического и властного ресурса, неформальных связей и всевозможных других методов. На этом фоне роль Госплана, Госснаба, Госстроя, министерства финансов и других центральных экономических учреждений все больше превращалась в фиксаторов достигнутого в ходе торговли распределения ресурсов. При таком механизме функционирования экономики ни о какой пропорциональности и сбалансированности не могло быть и речи, Эта картина дополнялась растущей теневой экономикой, которая не могла не расцветать на почве хронических дефицитов, причем значительная часть нелегального сектора существовала в порах государственных предприятий и учреждений.

В этих условиях модель Канторовича не могла быть востребована по нескольким причинам. Вырабатываемый ею оптимальный план был продуктом механических расчетов и противоречил бы результатам нерыночного соперничества по силе между субъектами экономики – прежде всего различными министерствами, военно-промышленным комплексом и т.д. Устанавливаемые им цены делали ресурсы платными и дорогими, подрывая сложившуюся практику хозяйствования с бесплатными и дешевыми ресурсами. Оптимальный план, ликвидируя дефициты, не оставлял места для теневой экономики. Получалась парадоксальная картина: система центрального планирования отвергала единственную модель, которая создавала основу для ее эффективного функционирования. Отвергая единственно возможный в отсутствие рынка путь к оптимуму и всеобщему равновесию, система тем самым подписывала себе смертный приговор – что в конечном счете и произошло. Канторович как бы бросал с планового берега утопающему спасательный круг, а утопающий отказывался за него держаться, либо не понимая, что тонет, либо рассчитывая прибиться к рыночному берегу живым и здоровым.

В этих условиях противниками Канторовича были практически все сегменты тогдашней элиты – и те, кто держался за фикцию центрального планирования, а вместе с ним и за связанную с ним бюрократическую практику и якобы марксистскую теорию; и те, кто, способствуя развалу центрального планирования изнутри, стремились вырваться из него на просторы легального рыночно-капиталистического бизнеса.

Мы уже отмечали причины, по которым модель Канторовича не была приемлема для макроэкономического регулирования рыночного хозяйства западного образца. Поэтому не удивительно, что к ней не обращались и в процессе рыночных реформ в нашей стране. Тут дело не только в неграмотности части тогдашних российских руководителей, хотя, разумеется, их зацикленность на неолиберальной модели, отвергавшей какое-либо активное государственное управление экономикой – даже в его кейнсианском варианте – не позволяла даже допускать мысль о полезности применения оптимального метода к участию в разработке экономической политики.

Вспоминаю разговор с Е. Ясиным, в то время министром экономики, во время его посещения Роттердамского университета, где я работал в 1990-х годах. Я напомнил ему, что в ряде западных стран, попавших в тяжелое положение после второй мировой войны, длительное время применялось государственное индикативное планирование, которое позволяло успешно сосредоточить усилия и мобилизовать ресурсы на восстановление и развитие ключевых отраслей экономики. Примеры Норвегии, Франции и особенно Японии всем известны. Ясин с подозрением отнесся к моим словам, сказав, что о государственном планировании, даже индикативном, в России не может быть и речи. Главная задача, сказал он, состояла в том, чтобы довести до конца приватизацию экономики и позволить рынку заработать в полную силу, а уж рынок все решит без всякой подсказки.

Такой примитивный подход – это, конечно, одна из причин, почему современный российский капитализм был создан в олигархическом, грабительском и коррупционном варианте. Это одна из коренных причин того, почему наша экономика страдает от узости внутреннего рынка, которая объясняется чрезмерно высокой долей валовой прибыли в Валовом внутреннем продукте (ВВП) и чрезмерно низкой долей оплаты труда, что в свою очередь определяет массовую бедность большинства населения и его низкую покупательную способность. Это же – причина чрезмерно раздутой рентабельности ряда экспортных отраслей и хронического дефицита финансовых ресурсов для развития большинства других отраслей промышленности. В том, что российская экономика далека от оптимальности, нет никаких сомнений. В этих условиях продолжать отвергать модель Канторовича, как это делалось при советской власти, это непростительная слепота.

Причем речь идет не просто о технике расчетов и методе решения двойственной задачи, а о самых основах понимания того, как функционирует современная экономика. Дело в том, что модель Канторовича это продолжение определенной традиции в мировой экономической науки, игнорировать которую сегодня чрезвычайно опасно. Кратко напомню, о чем идет речь.

В 1920 году на Западе появилась критика самой возможности эффективного государственного планирования, основанная на том, что государство, тем более обладающее монопольной собственностью или контролем над производственными предприятиями, в отличие от рынка не может объективно устанавливать цены, позволяющие оптимально распределять ресурсы. Это утверждение было аргументировано австрийского экономиста Л. фон Мизеса . Долгое время его никто на Западе не оспаривал. У нас его просто игнорировали.

Но в 1936 году польский экономист Оскар Ланге опубликовал контр-критику Мизеса, показав, что при определенных условиях планирующее государство может назначать цены, позволяющие оптимизировать производство. (1) Планирующий орган внимательно следит за конъюнктурой в отраслях, что позволяет ему устанавливать цены, близкие к равновесию спроса и предложения. Если выясняется, что цены ниже или выше равновесных, что определяется по результатам продаж – образованию товарных излишков, либо, наоборот, дефицитов – государство корректирует цены так, что они достигают равновесия через несколько итераций. (2) Для предприятий государственные цены обязательны. Вместе с тем, они обязаны строго следовать следующим правилам: стремиться к максимальному сокращению издержек производства и выпускать продукцию в том объеме, при котором предельные затраты равны цене. (3) Ставки заработной платы устанавливаются государством так, чтобы поддерживать их на равновесном уровне между спросом и предложением на рабочую силу. А предприятиям надлежит нанимать рабочую силу так, чтобы предельная производительность труда равнялась установленной зарплате. (4) Государство устанавливает прокатную стоимость основных фондов так, чтобы гарантировать баланс между совокупным спросом на капитальные инвестиции и ресурсами для накопления, определенными государством. В целом, модель Ланге является плановой имитацией рынка, функционирующего в условиях совершенной конкуренции. Только экономикой в данном случае руководит не «невидимая рука» Адама Смита, а вполне видимая рука государства, выступающего в роли хорошо информированного аукционера.

Возражения на схему Ланге последовали в 1940 году от Ф. фон Хайека, будущего лауреата Нобелевской премии. Хайек считал эту схему непрактичной по ряду причин. (1) Государство не в состоянии уследить за всем богатством товарного мира и, следовательно, охватить оптимальными ценами все виды продукции, уже появившиеся на рынке или только запланированные к появлению. Если даже это возможно применительно к ограниченной группе массовых однородных товаров (нефть, газ, уголь, электроэнергия, металлы и другие, преимущественно сырьевые товары), то совершенно невозможно применительно к товарам и услугам личного потребления и орудиям производства, большинство которых по самой своей природе индивидуальны, подвержены постоянным изменениям, зависят от таких неуловимых факторов, как мода, смена потребительских предпочтений, бесконечные нововведения вследствие технического прогресса, поиска прибыльных ниш и т.д.

(2) Менеджеры государственных предприятий не будут соблюдать правила максимизации прибыли, если им не будет выделяться достаточно большая доля этой прибыли.

(3) Информационные возможности государства шире, чем у каждого отдельного субъекта рынка, но они все же существенно меньше, чем вся совокупность информации, которой обладают субъекты рынка, вместе взятые, т.е. информации, в каждый данный момент создаваемой рынком.

Заметим, что участники этой дискуссии не могли тогда знать об открытии Канторовича и о его дальнейшем развитии применительно к сфере макроэкономического планирования. Между тем, совершенно очевидно, что своей теорией и практическими предложениями Канторович, во-первых, доказал практическую осуществимость модели Ланге, и, во-вторых, дал частичный ответ на критику Хайека. При этом у нас нет никаких свидетельств, что Леонид Витальевич знал об этой дискуссии и что он имел целью полемизировать с его участниками. Гениальность Канторовича заключалась в том, что он сумел построить свою теорию, исходя из сугубо научных соображений и опираясь на открытие строго математического характера, совершенно не связанного с какими либо элементами идеологии, которые несомненно присутствовали у Мизеса, Ланге и Хайека.

Удивительно и то, что даже по прошествии нескольких десятилетий и после присвоения Канторовичу Нобелевской премии, вопрос о соотношении его концепции со взглядами Хайека и других приверженцев крайнего либерализма даже не возникал. Интересно, что в своем отчете о командировке в Швецию для получения Нобелевской премии Леонид Витальевич упоминает о неформальном приеме, на котором присутствовали и некоторые американские экономисты – Нобелевские лауреаты прежних лет, в том числе Хайек, Леонтьев и Самуэльсон. Но ни там, ни на других встречах этот вопрос, по-видимому, не поднимался.

В январе 1976 года, когда я работал в США директором Отдела перспективных исследований в ООН, меня попросили представить Л.В. Канторовича, как нового Нобелевского лауреата, на ежегодном съезде Американской экономической ассоциации в Атлантик-сити. Я, естественно, сделал акцент на экономическом открытии лауреата. В дискуссии никто из присутствовавших, среди которых были и Т.Купманс, и Л. Клайн, будущий Нобелевский лауреат, никто не вернулся к вопросу о фактическом ответе Канторовича на часть аргументации Хайека.

А между тем, эта дискуссия имеет принципиальное значение как раз в наши дни, когда определяется стратегия дальнейшего экономического развития России. Дело в том, что весьма сомнительны преимущества развития нашей экономики по экстремистской неолиберальной модели, которая предполагает практически стопроцентное завершение приватизации в ближайшие годы, и стопроцентную ориентацию на автоматическое решение наших проблем «невидимой рукой» рынка. Но если вернуться к признанию Хайека, что рынок не обязательно дает лучший результат в отраслях, производящих массовые однородные товары, то становится ясно, что приватизация этих отраслей у нас была ошибкой, от которой мы до сих пор страдаем.

Наиболее очевидным примером являются нефть и цветные металлы. Рентабельность по продукции в этих отраслях достигает в отдельные годы достигает 40-60 процентов по данным Госкомстата, т.е. в 2-3 раза выше, чем в среднем по промышленности. Естественно, что такой разрыв противоречит элементарным требованиям соблюдения оптимальности, т.е. не существует механизма выравнивания отраслевой рентабельности. Не следует думать, что такая сверхприбыль – обычное свойство нефтяной отрасли. Из финансовых отчетов ведущих четырех мировых нефтяных концернов (США и Великобритании) видно, что даже при нынешних высоких мировых ценах на нефть их рентабельность по продукции не превышает 10-12 процентов, т.е. не расходится со средней прибыльностью в промышленности США. Природа нашей сверхприбыли известна – это разница между сравнительно низкими удельными издержками добычи нефти (2-6 долл. за баррель) и высокой экспортной ценой (20-25 долл. за баррель). Только малая часть этой сверхприбыли изымается. По моим расчетам, можно без ущерба для развития отрасли изъять еще до 8 миллиардов долларов в год. Институт Гайдара считает, что предел дополнительного налогообложения – вдвое меньшая сумма, т.е. 4 миллиарда. Но и Гайдар признает, что изымать надо.

Между тем, такого перекоса не произошло бы, если бы нефть и другие отрасли массовых однородных товаров оставались до поры до времени в государственной собственности или под эффективным контролем государства. Во всяком случае, до того времени, когда внутренние издержки и цены экспортных товаров сблизились бы с мировыми.

Иначе говоря, следуя Хайеку, можно было бы допустить, что наилучшей формой организации экономики России на обозримый период была бы смешанная структура, при которой отрасли массовой однородной продукции оставалась бы в собственности или под контролем государства, а отрасли индивидуализированной продукции оставались в частном секторе. При такой структуре вопрос об оптимальном использовании природной ренты в интересах всей экономики решался бы однозначно, а нынешнее доминирование в экономике олигархического капитала было бы сведено к минимуму.

И что особенно важно, при такой организации экономики модель Канторовича могла бы быть использована для оптимизации продукции и цен в рамках государственного сектора и для разработки желательных пропорций в экономике в целом в рамках индикативного макроэкономического плана.

Возможные частные прикладные задачи для решения на макроуровне –

расчет оптимального варианта налогообложения рентных (сверхприбыльных) и других отраслей экономики;

расчет оптимального ценообразования в естественных монополиях с учетом необходимых капитальных инвестиций.

Мы уже не говорим о применении модели на отраслевом, территориальном и внутрифирменном уровне.

Особенность применения модели Канторовича в условиях смешанной экономики состоит в том, что она не претендовала бы на роль всеобъемлющего планового инструмента, а служила бы как дополнение к рыночному механизму, охватывающему главным образом частный сектор экономики. Причем в рамках государственного сектора она позволяла бы приближаться к оптимальным решениям и поправлять перекосы частной экономики там, где рыночный механизм действует недостаточно эффективно или уводит экономику в неправильном направлении.

Из вышеприведенных моделей ведения народного хозяйства следует произвести выборку при определении стратегии экономического развития,

Но совершенно очевидно, что наилучшей формой организации экономики в краткосрочной и среднесрочной перспективе была бы смешанная структура, при которой основная ресурсная база была бы в ведении государства или под его контролем, а частный  сектор занимался бы расширением спектра продукции, в первую очередь инновационной. При такой структуре вопрос оптимального использования природных богатсв в интересах всей экономики 

решался бы сообразуясь обществу данного региона, а нынешнее доминирование в экономике олигополии ( олигархического капитала ) сводилось бы к минимуму.         

С глубоким почтением, Солодовников Олег Ростиславович