Егор ГАЙДАР: ОН ШЕЛ ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Подробное и серьезное обсуждение опыта послевоенных реформ в Германии очень важно для понимания многих проблем в России. Разумеется, не для того, чтобы слепо копировать опыт, это невозможно, а для того, чтобы четко представлять себе сходство и различие факторов, которые влияли на траектории движения наших экономик.

Книга Людвига Эрхарда "Благосостояние для всех" была издана в Советском Союзе в благоприятный момент. Это был 90-й год, время, когда сходство ситуации в СССР и Германии в 47-48 гг. бросалось в глаза, когда хороших книг о рыночных реформах на русском языке еще почти не было. Книгу прочитала почти вся политическая элита, во многом она послужила базой последующих дискуссий по вопросам экономической политики в России. Каждый вычитывал в ней свое. Я помню, мне пришлось раз семь выслушивать от депутатов-коммунистов одну и ту же цитату из книги Эрхарда, которая на самом деле была цитатой из статьи французских журналистов, которые в 53-м году писали о том, как в Германии все по мановению волшебной палочки изменилось. Должен обратить внимание на то, что, когда журналисты пишут через 7 лет, им нередко кажется, что все произошло по мановению волшебной палочки, в этом смысле Германия не уникальна. Тяжелый путь, который нужно было пройти Л. Эрхарду для того, чтобы экономическое чудо состоялось, не был виден поверхностному наблюдателю.

При всех огромных различиях сегодняшней ситуации в России и положения в Германии в конце 40-х годов в них есть и общие элементы. Именно поэтому интересно сравнивать тот путь экономического развития, которая прошла Германия между 44-50-ми годами и Советский Союз-Россия между 88-м и 97-м годом. Я заранее вывожу за скобки очевидные вещи, связанные с различием культуры, масштабов экономики, уровней деформации рыночных механизмов в Германии и Советском Союзе. Но, тем не менее, нельзя не отметить, что по ряду параметров советская экономика и экономика Германии 44-го года были довольно близки.

Первое – это близость валового внутреннего продукта на душу населения. ВВП на душу населения периода советского максимума довольно близок к уровню ВВП, достигнутому в Германии в 44 году. В Германии он был 6,250$ в ценах 90-го года, для СССР чуть больше. Второе – это сходство доли военных расходов в валовом внутреннем продукте. Разумеется, в Германии 44-го года текущие военные расходы были несколько выше, чем в Советском Союзе 88-го года, но уровень долгосрочной структурной милитаризации экономики в Советском Союзе был выше, чем в Германии. В Германии милитаризация экономики, начатая после 1933 года, была все же краткосрочной кампанией мобилизации ресурсов на военные нужды. В Советском Союзе за сложившейся экономической структурой стояла многолетняя традиция формирования индустриальной базы в первую очередь для нужд обороны. Третье – это сходство доли государственных расходов ВВП (и там, и там – несколько выше 50 %). И, наконец, это была ситуация подавленной инфляции и механизмов управления ею: цены были фиксированы, материальные потоки рационировались, сбережения были вынужденными, за счет вынужденных сбережений увеличивалась доля денежной массы в валовом внутреннем продукте, а эмиссионные доходы шли на финансирование военных нужд.

И в Германии, и в Советском Союзе максимум объема производства был достигнут при использовании ресурсов, которые являются внутренне неустойчивыми. Для Германии этот ресурсный поток с оккупированных территорий, для СССР конца 80-х годов это нефтяные доходы и распродажа валютных резервов и золотого запаса, а также массированные внешние заимствования. В Германии военное поражение и прекращение ресурсного потока с оккупированных территорий, вынужденная демилитаризация проложили дорогу резкому падению производства. Причем самым резким оно было не в 45-м году, когда на немецкой территории шла война, а в 46-47 гг. В это время германская экономика выходит на минимум, который соответствует интервалу примерно между 30-40% ВВП периода максимума. Германия была оккупирована, и , соответственно, оккупационный режим имел возможность сохранить инструменты управления подавленной инфляцией в условиях резкого падения производства, т.е. промышленное производство резко падало, а вот система карточного снабжения, рационирования продуктов сохранялась и сохраняла свою относительную работоспособность. В этой связи основная масса падения производства, которое составило, разумеется, гораздо большую в процентном отношении величину, чем падение производства в России, приходится в Германии на период подавленной инфляции.

В Советском Союзе падение производства начинается в 89-90 гг., тоже еще при более или менее работающей системе рационированного снабжения, ускоряется в 91-м году. Но это падение производства дальше идет на фоне политической дестабилизации режима, способного обеспечить эффективное функционирование системы распределения. Между тем, система рационирования предполагает эффективную политическую власть, работающую систему принуждения. В Советском Союзе эта власть базировалась на господстве КПСС и страхе перед КГБ. Как только рушится КПСС и исчезает страх перед КГБ, что происходит постоянно в 90-91гг. с кульминацией 21 августа 1991 г., тут же выясняется, что советская система управления в принципе не может функционировать.

Германская экономика могла и дальше довольно долго существовать в условиях подавленной инфляции, дефицита, административного регулирования. Система не разваливалась. Другое дело, что результатом была бы долгая стагнация. Для Л. Эрхарда существовала возможность выбора. В России 1991 выбора не существовало. Когда развалилась система административного снабжения, нет другого выхода, кроме как немедленно либерализировать цены и включить рыночные механизмы, иначе результатом будет массовый голод.

Поэтому, если сравнивать ситуацию, в которой оказались Л, Эрхард в 1948 году и российское руководство в конце 1991, можно сделать вывод: Эрхарду было гораздо труднее принять решение о начале и стратегии реформ, но гораздо легче, приняв это решение, реализовывать его. Нам гораздо легче было принять решение о начале реформ, либерализации цен, но неизмеримо труднее его реализовать.

Величайшая заслуга Эрхарда в том, что он шел против течения. Вся интеллектуальная атмосфера послевоенной Европы категорически не предполагала и не требовала радикальных либерализационных мероприятий. Привычка жить в условиях подавленной инфляции стала элементом политической и экономической культуры многих держав-победительнц. По крайней мере, Англии, с ее лейбористским правительством и активным использованием рационирования, Франции, да и в целом послевоенной Европы.  интеллектуальная атмосфера преклонения перед социализмом, социалистическим экспериментом, увлечение государственным регулированием -  все это в полной мере располагало к тому, чтобы и дальше сохранять ту систему управления подавленной инфляцией, которая сложилась в годы войны. И здесь Эрхард проявил себя как человек, способный стратегически оценить ситуацию, в полной мере понять огромные, фундаментальные преимущества рыночных механизмов и , по существу, навязать обществу свои решения.

Вторая проблема, которая существовала в Германии и не существовала у нас и по которой Эрхард принял стратегически верное решение – это проблема денежной реформы. Вопрос, что делать с денежным навесом, накопившемся в условиях подавленной инфляции, - один из самых сложных при выработке либерализационных мероприятий. Можно либерализовать цены, не проводя денежную реформу. И тогда денежные накопления населения совершенно неизбежно будут автоматически сокращены до уровня реального спроса на деньги. Или можно провести конфискационную реформу и не допустить скачка.

В России эта альтернатива, как серьезная, не существовала. Дело в том, что денежная реформа предполагает значительную подготовку, ее надо готовить технически, по меньшей мере, 9 месяцев. И нужен эффективно работающий административный аппарат. В СССР 91-го года, где произошел крах системы административного регулирования, структуры, способной осуществить денежную реформу, просто не существовало, этот вопрос выходил за пределы обсуждения. Для Германии это был предмет выбора. Основные аргументы за и против денежной реформы достаточно очевидны. В Германии их укрепляла память о страшной гиперинфляции после первой мировой войны. При либерализации цен и огромном  денежном потоке естественны скачок цен, падение спроса на деньги, возможность начала массового бегства от денег и выхода в гиперинфляционную спираль, которую очень трудно остановить.

При проведении денежной реформы главная проблема состоит в том, что правительство вынуждено принимать сложнейшие и обязывающие решения в условиях неопределенности. Оно должно ответить на фундаментальный вопрос, какой видится нормальная, не раздутая денежная масса и как оценить спрос на деньги после проведения денежной реформы. Причем на этот вопрос никакого теоретически выверенного ответа в той ситуации, в которой была Германия в 48-м году, не существует. Мы в конце 91-го года должны были примерно из тех же соображений оценить прогнозные масштабы первоначального январского скачка цен в условиях, когда корректно это невозможно сделать. Для Л. Эрхарда вторая половина 48-го года была самым тяжелым временем в его жизни. Формула, которую он предложил для проведения денежной реформы, неизбежно была догадкой. Успех реформы зависел от того, в какой степени эта догадка оправдается. А это, в свою очередь, зависело от возможности и способности убедить общество в том, что формула выбрана правильная. Но сам Эрхард не мог не понимать, что речь идет всего лишь о предположении, и по его работам это хорошо видно.

Когда во второй половине 48-го года начался быстрый рост цен и сбережения в новых марках выплеснулись на рынок, возникла угроза укоренения высокой инфляции, пошли разговоры о провале политики Эрхарда, о преступных ошибках, о том, что надо как можно скорее снова замораживать цены, усиливать государственное регулирование. В этих условиях удержаться на избранном курсе, доказать, что раньше или позже все равно цены упрутся  в границу спроса, что за быстрым ростом цен последуют либо их стабилизация, либо дефляционная корректировка, было крайне тяжелой, мужественной позицией, которую Эрхард отстоял блестяще. В России в 91-м году выбора  проводить или не проводить денежную реформу не было. Наиболее серьезные проблемы у нас возникли не до либерализации, а после принятия решения о ее начале. Здесь как раз выявились наши фундаментальные отличия от Германии в конце 48-го года. Первое из них: Германия имела возможность элементарно решить проблему диспропорции денежных потоков. Не печатай ничем не обеспеченных денег, не кредитуй дефицит бюджета – вот и вся мудрость. Советский Союз – Россия сразу после либерализации цен оказалась в ситуации, когда 15 соревнующихся друг с другом республиканских банков печатают общую валюту и нужно, по меньшей мере, полгода, чтобы обеспечить контроль за денежным обращением на территории России. Уже одного этого достаточно, чтобы ввести экономику в режим хронически высокой и ускоряющейся инфляции. Второе. В России либерализация цен и крах старой системы управления совпали не с низшей точкой в динамике объема производства, обусловленной демилитаризацией, а с началом вынужденных структурных изменений. Банкротство Союза и Внешэкономбанка ограничили возможность продолжения крупномасштабных заимствований, валютные резервы и золотой запас были разбазарены. Добыча нефти резко падала. Начинается вынужденно резкий процесс демилитаризации, который дает толчок индустриальному кризису. В результате падение объема производства в России хотя и не составляет той же величины, как в Германии между 44-47 гг. (оно меньше), но растягивается на более длительный период. То есть, после либерализации цен мы получаем сочетание высокой инфляции и падающее производство. На этом фоне совершенно неизбежен резкий рост социального неравенства. Тесная корреляция доли бедных с уровнем инфляции – это статистически доказанный факт.

В конце концов, мы проходим собственный путь, включающий период высокой инфляции, ряд серьезнейших структурных изменений. Пройдя две очень разных траектории, Германия в 49 году и Россия в 97 вновь оказываются в схожей ситуации. В чем это сходство?  ВВП на душу населения в 49 году в Германии по покупательной способности примерно равен прогнозируемому ВВП на душу населения в России в 97 году. Доля государственных расходов в  экономике Германии в этот период примерна равна доле государственных расходов России 1997 года, диспропорции финансовых запасов устранены, подавленной инфляции нет, механизм управления подавленной инфляцией демонтирован, экономика либерализована, обеспечена относительная стабильность национальной валюты.

Конечно, успеху политики Эрхарда во многом способствовала сильная и разумная политика ведущих западных держав. На кризис после первой мировой войны державы-победительницы ответили репарациями, на кризис после второй мировой – планом Маршалла. План Маршалла одновременно с поворотом от протекционизма к свободе  торговли создал очень благоприятный фон для того экономического чуда, которое началось в Германии с 1949.

Применительно к российским реформам говорить о столь же скоординированной и эффективной помощи Запада, разумеется, нельзя. Это, безусловно, осложняло проведение реформы в России.

 Теперь, когда наиболее срочные и сложные задачи денежной стабилизации и либерализации экономики решены при сохранении многих других проблем, есть смысл поговорить о дальнейших стратегических направлениях развития и снова попытаться сопоставить тот путь, который предстоит России, с путем Германии под руководством Л. Эрхарда.

У нас слова "социальная рыночная экономика" используются очень своеобразно. Как неотъемлемый атрибут социальной рыночной экономики, у нас рассматривается идея форсированной экспансии государственных обязательств. На самом же деле (наши немецкие друзья прекрасно знают и помнят, у нас это знают и помнят, к сожалению, не все) в 50-е годы уже на фоне очень высоких темпов экономического роста Л. Эрхард поддерживал долю государственных расходов в ВВП практически на том же уровне, что и в 1950 году. То есть для него ограничение, а то и снижение налогового бремени, было важнейшей задачей, по крайней мере на этапе старта экономического роста. Он прекрасно понимал, что сначала курица должна снести яйца, а уже потом можно обсуждать, что с ними делать. Для того чтобы доля государственных расходов в ВВП могла достичь приблизительно 50%, германская экономика должна была выйти на уровень, по крайней мере,. В два с половиной раза более высокий, чем сегодня в России. Для этого германское экономическое чудо должно было состояться.

Конечно, попытки копировать чей бы то ни было опыт, особенно опыт страны с совсем другой историей, которая не пережила 75 лет социалистической экономики, в которой в течении столетия существовала развитая частноправовая традиция, копировать в России, с ее дурной правовой традицией и необходимостью создания рыночного законодательства, было бы поразительной нелепостью. Но если мы понимаем различия, понимаем их масштабы, то сравнение опыта стран, сталкивающихся со сходными проблемами, - это важнейшая предпосылка для того, чтобы иметь возможность вырабатывать собственные обоснованные решения.

АКТУАЛЬНОСТЬ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ Л.В. КАНТОРОВИЧА

В НАШЕ ВРЕМЯ

Профессор С.М. Меньшиков

Доклад на Международной конференции в память Л.В. Канторовича,

Санкт-Петербург, январь 2004 года

Об экономической модели Л.В. Канторовича в наши дни вспоминают не часто. Наверно, главная причина в том, что тем, кто стоит у власти и определяет экономическую политику в нашей стране, математическая экономика либо не нужна вовсе, либо данная модель и стоящая за ней теория расходятся с официальной неолиберальной идеологией, которые эти круги исповедуют.

Что касается первого аспекта, то используемые государством и его центральными учреждениями (Банком России, Министерством экономического развития и т.д.) модели ограничиваются простейшими прогнозными конструкциями для определения макроэкономических показателей на основе несложных (и часто сомнительных) регрессионных зависимостей. Для этих целей аппарат оптимизации и линейного программирования не требуется. Естественно, что у власти нет и нужды в подготовке кадров, которые бы владели этим аппаратом и могли ставить, хотя бы в порядке подготовительных разработок, задачи на поиск оптимальных решений экономической и финансовой политики.

Второй аспект – идеологический – не менее важен. Господствующая ныне идеология исходит из необходимости сведения государственного управления экономикой к минимуму и допускает такую деятельность государства лишь в пассивных рамках – сбора налогов, выполнения минимального объема социальных функций, управления остатками государственного сектора вплоть до его полной приватизации. Задача активного воздействия на экономику рассматривается почти исключительно в рамках снижения налогов на частный сектор.

За таким взглядом стоит теория экстремального либерализма, согласно которой свободное функционирование частной экономики, где каждый потребитель исходит из максимизации полезности, а каждый производитель – из максимизации прибыли, автоматически обеспечивает оптимальное распределение ресурсов и наиболее высокий из реально возможных уровень жизни.

Очевидно, что такая теоретическая установка (отвлекаясь от ее апологетического характера, ибо ее выгода для частного бизнеса кажется очевидной) в принципе противоречит модели Л.В. Канторовича. Леонид Витальевич постоянно повторял, что его концепция создана для плановой экономики, и это были не пустые слова. Дело было отнюдь не в том, что он хотел угодить коммунистической власти и сделать свой подход приемлемым для нее. Дело было прежде всего в том, что его предложения на уровне макроэкономики реализуемы лишь там, где государство владеет сильными экономическими позициями и способно оказывать решающее воздействие на развитие экономики.

Решая частную производственную задачу об оптимальном использовании лущильных станков, Л.В. Канторович открыл общий метод решения подобных задач с помощью разрешающих множителей. Если бы он ограничился только этим открытием (т.е. открытием линейного программирования), то и его было бы достаточно для получения Нобелевской премии. Но он сделал значительно большее открытие, показав, что этот метод применим и для планирования народного хозяйства в целом.

Обратите внимание: никто из тех, кто переоткрыл линейное программирование в США, т.е. Т. Купманс и Дж. Данциг, не предложили этот метод для разработки макроэкономической политики и управления на уровне государства. Не сделали этого и их последователи в США притом, что развитие математических методов и моделирования в последующие десятилетия достигли там весьма высокого уровня – как в сфере научных исследований, так и на уровне корпораций и отдельных государственных учреждений. Справедливости ради отметим, что в ряде работ, опубликованных в 1960-х годах, Т. Купманс рассматривал проблему оптимального распределения национального продукта между потреблением и инвестициями при решении задачи максимизации темпов экономического роста. Но дальше научной постановки вопроса дело не пошло и на государственный уровень такие рекомендации, насколько нам известно, не выносились.

И это понятно, потому что в рыночном хозяйстве подавляющее большинство производителей воспринимают цены, как нечто данное рынком, а некоторое меньшинство крупных компаний, имеющих возможность активно воздействовать на рынок, устанавливают цены, исходя из собственных соображений. В модели Канторовича цены оптимального плана определяются государством, а не отдельными предприятиями, и служат для того, чтобы, руководствуясь ими, кратчайшим путем и с минимальными потерями выходить на оптимальные и сбалансированные плановые задания, определяемые и координированные государством. Ясно, что такие спущенные с верху цены капиталистическим фирмам не нужны. Более того, они бы рассматривались, как неправомерное вмешательство государства в дела частного бизнеса, попытку отнять у него или ограничить его право самим принимать решения относительно продукции, цен реализации, инвестиций и т.д. А потому и идеи Канторовича в западном мире, будучи признаны гениальными, не были востребованы на уровне макроэкономики. Забегая вперед, заметим, что ниже мы рассматриваем условия, при которых модель Канторовича все же могла бы найти практическое применение в современной экономике России.

Т. Купманс также высказал мнение, согласно которому распределение ресурсов в конкурентной экономике можно рассматривать, как решение огромной задачи линейного программирования, но не посредством математических расчетов, а через итеративное приближение к равновесному оптимуму через действия множества самостоятельных субъектов рынка. Более того, он считал, что такая модель может служить основой для строгой формулировки общей теории равновесия. Но отнюдь не для практического применения в качестве инструмента для макроэкономического планирования.

При этом многие западные авторы полагали, что живой механизм свободной конкуренции лучше всякой экономико-математической модели по ряду причин. Рынок охватывает всех участников без исключения, чего никакая модель не в состоянии сделать. Рынок отражает непрерывные изменения в реальной жизни, за чем никакая модель уследить не может. Для расчета оптимальных цен всего многообразия товарного, производственного и потребительского мира требуется такая колоссальная статистика, стоимость сбора и обработки которой может превзойти выгоды от составления оптимального плана. Наконец, далеко не очевидно, что предприятия, руководствуясь оптимальными ценами, будут строго следовать правилам, которые ведут к оптимуму. То есть для контроля за ними потребуется большой бюрократический аппарат.

На эти доводы можно возразить, прежде всего, что и стихийный рынок вовсе не обязательно ведет к оптимуму, а только при строго определенных условиях совершенной конкуренции. когда для конкуренции нет никаких препятствий, ресурсы свободно перемещаются к местам их наиболее эффективного использования, а участники рынка обладают полной информацией, необходимой для принятия решений. В такой экономике:

предельные нормы замещения для потребителей между любыми двумя товарами равняются предельным нормам трансформации для производителей между этими товарами;

предельные издержки производства всех товаров равны их предельным ценам;

сравнительные цены всех товаров равны соотношениям их предельных издержек.

Заметим, что эти равновесные условия предполагают равенство норм рентабельности во всех отраслях и отсутствие сверхприбыли, а также одинаковые относительные цены производителей и потребителей. Очевидно, что эти условия не соблюдаются в реальной жизни ни в странах развитого капитализма, ни тем более в современной России.

Между тем, как строго доказано в западной экономической науке, для того, чтобы распределение ресурсов было оптимальным, условия совершенной конкуренции должны соблюдаться во всех секторах экономики без исключения. Поскольку такого положения нет практически нигде в рыночных экономиках, то нет и оптимума. Более того, как говорит западная теория, невозможно доказать, что даже некоторое расширение сферы свободной конкуренции в современных смешанных, т.е. несовершенных рыночных системах, ликвидация отдельных монополий, улучшение информации, более полный учет общественных издержек, обязательно приближает экономику к оптимуму. На этот счет есть специальные работы лауреатов Нобелевской премии К. Эрроу и Дж. Стиглица Следовательно, по-видимому, нельзя доказать и то, что равновесное состояние экономики, рассчитанное по модели Канторовича, будет обязательно хуже равновесия, достигнутого стихийно рыночным путем. Так что метод Канторовича не был востребован на Западе в его макроэкономическом варианте не потому, что он теоретически неадекватен, а потому, что институциональная структура западной экономики его отвергла.

Тем более знаменательно, что концепция Канторовича была высоко оценена западной наукой, причем именно как экономическое достижение. Не случайно премия была поделена с математическим экономистом Купмансом, но не с чистым математиком Данцигом. Более того, представляя советского и американского экономиста на торжественной церемонии вручения премий в Стокгольме, шведский профессор Рагнар Бентзель специально отмечал всеобщее значение концепции для любой экономики независимо от ее социально-политической формы: «Поскольку запас производственных ресурсов всюду ограничен, каждое общество сталкивается с кругом вопросов, касающихся оптимального использования имеющихся ресурсов и справедливого распределения дохода между гражданами. Точка зрения, с которой могут рассматриваться подобные нормативные вопросы, не зависят от политической организации рассматриваемого общества». Именно в этой общности западный ученый мир нашел наиболее ценное в теории Л.В. Канторовича.

Теперь обратимся к вопросу о том, почему модель Канторовича не была принята на том же макроэкономическом уровне в советском плановом хозяйстве, где имелись, казалось бы, объективные условия для ее реализации.

С глубоким почтением, Солодовников Олег Ростиславович